|
Лихачев был хмурый, сдержанный, немногословный. Он часами молчал, а затем вдруг произносил короткие и совершенно неожиданные речи. Его монологи были продолжением тяжких внутренних раз думий. Он восклицал, резко поворачиваясь к любому случайному человеку:
— Вот ты говоришь — капитализм, Америка, Европа! Частная собственность!.. У самого последнего чучмека — легковой автомобиль!.. А доллар, извиняюсь, все же падает!..
— Значит, есть куда падать, — весело откли кался Цыпин, — уже неплохо. А твоему засраному рублю и падать некуда...
Однако Лихачев не реагировал, снова погрузившись в безмолвие.
Цыпин, наоборот, был разговорчивым и добро душным человеком. Ему хотелось спорить.
— Дело не в машине, — говорил он, - я сам автолюбитель... Главное при капитализме — свобода.
Хочешь — пьешь с утра до ночи. Хочешь - вкалываешь круглые сутки. Никакого идейного воспи тания. Никакой социалистической морали. Кругом журналы с голыми девками... Опять же — политика.
Допустим, не понравился тебе какой-нибудь министр — отлично. Пишешь в редакцию: министр — говно! Любому президенту можно в рожу наплевать. О вице-президентах я уж и не говорю... А машина и здесь не такая большая редкость. У меня с шестидесятого года «Запорожец», а что толку?..
Действительно, Цыпин купил «Запорожец». Однако, будучи хроническим пьяницей, месяцами не садился за руль. В ноябре машину засыпало снегом. «Запорожец» превратился в небольшую снежную гору. Около нее всегда толпились дворовые ребята. Весной снег растаял. «Запорожец» стал плоским, как гоночная машина. Крыша его была продавлена детскими санками.
Цыпин этому почти обрадовался:
— За рулем я обязан быть трезвым. А в такси я и пьяный доеду...
Такие вот попались мне учителя.
Вскоре мы получили заказ. Причем довольно выгодный и срочный. Бригаде предстояло вырубить рельефное изображение Ломоносова для новой станции метро. Скульптор Чудновский быстро изготовил модель. Формовщики отлили ее в гипсе. Мы пришли взглянуть на это дело.
Ломоносов был изображен в каком-то подозрительном халате. В правой руке он держал бумажный свиток. В левой — глобус. Бумага, как я понимаю, символизировала творчество, а глобус — науку.
Сам Ломоносов выглядел упитанным, женственным и неопрятным. Он был похож на свинью. В сталинские годы так изображали капиталистов. Видимо, Чудновскому хотелось утвердить примат материи над духом.
А вот глобус мне понравился. Хотя почему-то он был развернут к зрителям американской стороной.
Скульптор добросовестно вылепил миниатюрные Кордильеры, Аппалачи, Гвианское нагорье. Не забыл про озера и реки — Гурон, Атабаска, Манитоба...
Выглядело это довольно странно. В эпоху Ломоносова такой подробной карты Америки, я думаю, не существовало. Я сказал об этом Чудновскому. Скульптор рассердился:
— Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура — не школьное пособие! Перед вами — шестая инвенция Баха, запечатленная в мраморе. Точнее, в гипсе... Последний крик метафизического синтетизма!..
— Коротко и ясно, — вставил Цыпин.
— Не спорь, — шепнул мне Лихачев, - какое твое дело?
Неожиданно Чудновский смягчился:
— А может, вы правы. И все же — оставим как есть. В каждой работе необходима минимальная доля абсурда...
Мы принялись за дело. Сначала работали на комбинате. Потом оказалось, что нужно спешить. Станцию решено было запустить к ноябрьским праздникам.
Пришлось заканчивать работу на месте. То есть под землей.
На станции «Ломоносовская» шли отделочные работы. Здесь трудились каменщики, электрики, штукатуры. Бесчисленные компрессоры производили адский шум. Пахло жженой резиной и мокрой известкой. В металлических бочках горели костры.
Нашу модель бережно опустили под землю. Ус тановили ее на громадных дубовых козлах. Рядом висела на цепях четырехтонная мраморная глыба. В ней угадывались приблизительные очертания фигуры Ломоносова. Нам предстояла самая ответственная часть работы.
Тут возникло непредвиденное осложнение. Дело в том, что эскалаторы бездействовали. Идя наверх за водкой, требовалось преодолеть шестьсот ступеней.
В первый день Лихачев заявил:
— Иди. Ты самый молодой.
Я и не знал, что метро расположено на такой глубине. Да еще в Ленинграде, где почва сырая и зыбкая. Мне пришлось раза два отдыхать. «Столичная», которую я принес, была выпита за минуту.
Пришлось идти снова. Я все еще был самым мо лодым. Короче, за день я шесть раз ходил наверх. У меня заболели колени.
На следующий день мы поступили иначе. А имен но, сразу же купили шесть бутылок. Это не помогло.
Наши запасы привлекли внимание окружающих. К нам потянулись электрики, сварщики, маляры, штукатуры. Через десять минут водка кончилась. И снова я отправился наверх.
На третий день мои учителя решили бросить пить.
На время, разумеется. Но окружающие по-прежнему выпивали. И щедро угощали нас.
На четвертый день Лихачев объявил:
— Я не фрайер! Я не могу больше пить за чужой счет! Кто у нас, ребята, самый молодой?..
И я отправился наверх. Подъем давался мне все легче. Видимо, ноги окрепли.
Так что, работали, в основном, Лихачев и Цыпин. Облик Ломоносова становился все более четким. И, надо заметить, все более отталкивающим.
Иногда появлялся скульптор Чудновский. Давал руководящие указания. Кое-что на ходу переделывал.
Работяги тоже интересовались Ломоносовым. Спрашивали, например:
— Кто это в принципе — мужик или баба?
— Нечто среднее, — отвечал им Цыпин...
|
1